Числа. Время бежать 14 страница

Я посмотрела на кафедру:

– А можно оттуда? Там и микрофон есть.

Лицо его сделалось совсем красным:

– Это совершенно не подобает… – вострубил было он, а потом вроде как передумал: – Ну ладно, если так мы сможем покончить…

Он помог мне подняться на несколько ступеней, и вот я стою на темных досках кафедры Батского аббатства. Стивен включил микрофон и представил меня, его зычный голос разнесся по всему помещению.

– Дамы и господа, попрошу всех сесть. Юная… гостья… нашего аббатства хотела бы сказать вам несколько слов.

Он протянул руку, приглашая меня выйти вперед и говорить, а сам спустился вниз.

Толпа стихла.

Я допустила ошибку: подняла глаза от пола. Передо мной всколыхнулось море лиц, море чисел. А я ничего не подготовила: ни умных слов, ни речи, ни начала, ни середины, ни конца. А сказать им я могла лишь одно – откровенную ложь.

– Здравствуйте, – начала я. – Меня зовут Джем. Хотя это вы знаете, вы поэтому сюда и пришли. – Никакой реакции. Я проглотила комок в горле и продолжила: – Хотя я‑то на самом деле не понимаю, чего вам здесь нужно. Я обычная девчонка, такая же, какой была месяц назад, год назад, пять лет назад, и тогда никому до меня дела не было. А потом я вдруг взяла и стала всем говорить, будто знаю, кто когда умрет. Наверное, вы потому сюда и пришли, что думаете: я и вам скажу. Но на самом деле… на самом деле… это ложь. Я все выдумала.

Все разом ахнули.

– Я просто хотела прославиться. И смотрите, ведь получилось. Простите меня. Я все наврала. Надула вас. Так что ступайте по домам – тут смотреть не на что.

Я повернулась, чтобы спуститься вниз. В толпе послышались крики: не то они хотели от меня услышать. В основном, это были сердитые восклицания, но над ними взметнулся один крик неподдельного отчаяния, очень страшный крик. Я развернулась, посмотрела в толпу. Кричала та женщина с платком на голове, та, что вчера прикоснулась к моей руке. Да, она не имела никакого права искать у меня ответа, и все же я не могла не чувствовать какой‑то вины перед ней. Я вернулась к микрофону.

– Чего вы от меня ждете? – Я смотрела на нее и говорила непосредственно с ней, однако и все остальные разом смолкли. – Ну если хотите, вы услышите то, зачем вы сюда пришли.

Я смолкла, облизала губы.

– Вы скоро умрете.

Она зажала рот руками, глаза расширились. С разных сторон снова послышались возгласы.

– И тот, что с вами рядом, тоже умрет. И тот, что за вами. И я тоже. Мы все умрем. Все, кто в этой церкви, и все, кто снаружи. Это вы и без меня знаете. А я скажу вам еще кое‑что.

В дальнем конце зала распахнулась дверь. Вошло несколько человек – полицейские в форме.

– Тем не менее вы живы. Сейчас, сегодня, вы живы, вы дышите. Вам дарован еще один день. Всем нам.

Полицейские дошли до центрального прохода и зашагали в мою сторону. В самой середине шагал один куда выше всех остальных, просто настоящий дылда, и голова у него дергалась и подпрыгивала, повинуясь какому‑то внутреннему ритму. Не может быть. Или может? Сердце у меня остановилось, клянусь, что остановилось, но рот не закрылся:

– Мы все знаем, что рано или поздно жизнь наша закончится, но это не должно мешать нам жить. Не должно давить на нас.

А Жук остановился почти в самом центре зала. Просто стоял и смотрел на меня задрав голову, на лице обычная широкая, дурацкая улыбка. И дальше я говорила только с ним, для меня в помещении больше никого не было, только один он.

– Особенно если вы нашли кого‑то, кто вас любит, – вот это самое главное. Если у вас есть любимый, с ним рядом вы будете радоваться каждой секундочке…

Тут он вскинул руки и издал громкий приветственный вопль. Остальные зааплодировали.

Я отодвинулась от микрофона и начала спускаться с лестницы. Теперь мне было плевать, кто на меня смотрит, сколько там на меня наставлено камер и объективов. Я подбежала к нему под аплодисменты обрадованной, ничего не понимающей толпы, ноги скользили по натертым плиткам. Жук не тронулся с места, он тоже аплодировал, а потом широко раскинул руки. И я бросилась к нему, а он обнял меня, подхватил, покрутил и только потом крепко прижал к себе. Я обхватила его обеими ногами и присосалась к нему как пиявка.

– Ну чё за дела, чел? – Он рассмеялся прямо мне в волосы. – Стоит мне отвернуться на пару дней, и ты уже заделалась проповедником! Ну, – он наклонился к моему лицу, – давай, я еще ни разу не целовался со священником.

И он нежно поцеловал меня прямо у всех на глазах.

– Я соскучился, – прошептал он.

– Я тоже, – ответила я, и у нас над головами, на высокой башне, щелкнули рычаги и тяги, и огромные церковные часы начали отбивать время.

– Ты там как, в порядке?

Я заглянула ему в глаза, нет ли в них признаков болезни. Ничего такого, только число, неизменное, неотступное.

– А то. Правда, устал маленько. В этой тюряге толком и не поспишь. – Он провел здоровенными ручищами по лицу. – Все о тебе думал. Гадал, где ты там. Откуда мне было знать, что ты запрячешься в церковь?

– Обалдеть, да? Я тоже все время о тебе думала. Прямо охреневала от мысли, что ты там сидишь запертый в клетке. Ну да ладно, главное – тебя выпустили. Они машину уже пригнали?

Он нахмурил брови:

– Ты о чем? Какую машину?

– Так это же одно из моих условий: что тебя привезут, дадут нам машину и денег, а после этого я уже все расскажу. А потом мы двинем дальше. В Вестон. Туда всего‑то километров пятьдесят.

– Не, это ты чего‑то путаешь. Со мной еще не доразобрались – суда еще не было. Меня привезли всего на несколько часов – вроде как ты об этом договорилась, – а потом повезут обратно. Надо думать, и тебя возьмут тоже.

– Но они же обещали! Подпись поставили! Официально!

– И чего ты теперь будешь делать? Подашь на них в суд? – Он покачал головой. – Джем, уж пора бы понять, что никому нельзя верить. В смысле, кроме меня, конечно.

– Так они соврали? Козлы! И что нам теперь делать? Как мы отсюда выберемся?

Он вздохнул:

– Боюсь, что не выберемся, Джем. Так уж вот оно – есть у нас несколько часов, так давай используем их по полной. Ты же сама это сказала оттуда, сверху.

– Но так же нечестно, Жук! Значит, мы никуда не едем? Не едем в Вестон? А я хотела погулять с тобой по взморью, поесть рыбы с жареной картошкой, – ну всё как ты говорил…

Тут мне пришлось остановиться, слова не шли. Он обхватил меня своей длинной рукой:

– Да ты не переживай. Не обязательно же сегодня. Съездим как‑нибудь в другой раз. Как ни крути, а меня все‑таки посадят, да и тебя, может быть, тоже, но, с другой стороны, куда нам спешить? Я‑то тебя дождусь, а ты?

– Ну конечно я тебя дождусь! Я тебя уже ждала пятнадцать лет. Могу и еще пятнадцать подождать, если надо, но…

Как найти подходящие слова? Но времени больше нет. Сегодня последний день.

– Что «но»?

– Ну… ну… не знаю. Просто, я боюсь, ничего не получится.

– Получится, еще как. Чего огород городить, все ведь просто: я люблю тебя, а ты меня. Чего нам еще? Теперь‑то уж мы со всем справимся!

Почему все не может быть так просто? Он любит меня, а я его, вот только число в моей голове твердит: сегодня его не станет. А числа еще никогда не врали. Прижавшись к нему, вдыхая его терпкий запах, я вдруг как провалилась в какую‑то яму. Вот Жук, он жив и здоров. Не лежит избитый в тюремной камере. Не болен. Татуированный мертв, больше никто не станет гоняться за нами с ножом или с пушкой.

А угрожает ему одно‑единственное – я. Это ведь я все подстроила – я притащила его к себе обратно именно пятнадцатого декабря 2009 года: 15122009. Я увидела его число, я твердо знаю, что именно так все и будет. Пока существую я, существует и число. Я – это число, а число – это я. Не знаю, есть ли на свете еще хоть один человек, который видит эти числа, – и видит ли он те же числа, которые вижу я, – но стоит мне увидеть число, и песенка спета. Числа не меняются, не исчезают. Энн права: я – послание, только, может, это не послание общего характера. А послание, сообщающее о кончине определенного человека в определенный день.

И есть только один способ с этим покончить, единственный способ убрать число – устранить человека, который его видит.

Я медленно встала, огляделась. Глупо было предполагать, что ключи так и лежат в ризнице в ящике стола, но я знала, что Саймон всегда носит другой комплект при себе. Он в это время разговаривал с Энн в боковом проходе – толстая связка поблескивала у него на поясе. Я подбежала к нему, рванула ключи. Он даже не сообразил, что происходит, а я их уже отцепила. Отпихнув Саймона, бросилась к двери на башню. Ключей было много, очень много, но я отыскала нужный со второй попытки. Я не оглянулась ни разу, просто проскользнула внутрь, захлопнула дверь и заперла, отрезав гул возбужденных голосов, даже и тот голос, который мне так хотелось слышать. Прежде всего тот, который мне так хотелось слышать. И все же он, не прекращая, звучал в голове, пока я мчалась по винтовой лестнице:

– Какого хрена, Джем?.. Джем!

Я вылетела на крышу, в лицо хлестнули струи косого дождя. Заперла дверь, которой заканчивалась лестница, добралась до подножия башни. За несколько секунд я промокла насквозь, брюки прилипли к ногам. Оказавшись в башне, я сразу поняла, что мне делать. Не обращая внимания на двери, я шла вперед и вперед, пока не добралась до той комнаты, где висели колокольные канаты, потом – наискосок через нее, ко второй лестнице. Последнюю дверь я решила не запирать – и других трех‑четырех хватит, чтобы они уже ничего не успели. Когда они сюда доберутся, будет уже поздно. Дышала я быстро, тяжело, в груди жгло от перенапряжения. Ноги после подъема сделались ватными, ветер едва не сдувал меня своим напором. Чтобы не упасть, я положила руки на каменное ограждение.

Снизу долетали какие‑то крики. Я не позволила себе посмотреть в ту сторону. Смотрела на крыши, на холмы вдалеке.

Постояла немного, отдышалась, но не стала дожидаться, пока в крови поубавится адреналина. Не отводя глаз от горизонта, подпрыгнула и изо всех сил, что еще остались у меня в руках, подтянулась на каменную стенку. Посидела там секунду, скрючившись, ловя равновесие, а потом медленно встала, раскинула руки.

В том бассейне на крыше плавало несколько человек, им, видимо, было наплевать на проливной дождь. Теперь я знала наверняка: меня среди них никогда не будет. И я уже никогда не стану никем другим, никем, кроме девочки, которая пятнадцать лет несла всем вокруг смерть и разрушение. Девочки, которая по своей непроходимой глупости вдруг уверовала в любовь, и которая теперь наконец открыла единственный способ спасти мальчика, которого любит.

А может, я все‑таки увидела свое число?

Потому что все это время оно отражалось в глазах Жука. 15122009.

День последнего прощания.

Я поджала в кроссовках пальцы ног – можно подумать, это поможет удержаться за мокрый камень. Попыталась выпрямиться во весь рост, принять смерть с достоинством, вот только ветер и дождь продолжали свои насмешки. Они‑то знали, что в общем строе вещей я – мелочь, я – ничто, и, сдувая меня, не оставляя на мне ни одной сухой нитки, они указывают мне мое место. Даже просто стоять там было невероятно тяжело: прямо передо мной вовсю бушевала буря, норовя швырнуть меня обратно, на плоскую крышу. Можно даже было опереться на ветер – не упадешь, но он вдруг менялся, стихал, – и тогда я принималась размахивать руками, шатаясь на краю, еще сильнее поджимая пальцы ног.

Меня подвели размышления. Нужно было просто влезть на ограждение и прыгнуть не раздумывая. Но мне оказалось слабо, мне почему‑то понадобилось там постоять, подумать о том о сем. Если я прыгну, не может ветер забросить меня обратно? Сколько времени я буду падать? Будет больно, когда я упаду на землю? И вообще, я упаду на землю или рухну на нижнюю часть крыши? Нужно ли вообще это делать? Мне что, изначально было предначертано прожить всего пятнадцать лет? Или у меня все‑таки есть будущее – лежит где‑то там, дожидается, а я сейчас возьму и от него откажусь?

Я попыталась сосредоточиться, свести все эти малозначительные мысли к одной, самой важной: если я сейчас наберусь храбрости и со всем этим покончу, я избавлю от боли очень многих людей. А самое главное – я, возможно, спасу Жука. Если никто больше не будет видеть его число, может, и само число перестанет существовать.

Я должна это сделать, и сделать все нужно с достоинством, будто ныряешь в бассейн. Я встала на цыпочки, раскинула руки. Начала считать. Цифры и числа будут со мной до самого конца. Три… два…

– Джем!

Я оглянулась через плечо. Господи, да это же он – вылезает из дверей, этакий неопрятный клубок мелькающих ног и рук.

– Джем! Нет, нет, не надо!

Голос его срывался от ужаса.

– Отойди, Жучила. Не приближайся ко мне. Я должна.

– Да почему? Я ничего не понимаю… прошу тебя, не надо. Господи, ну пожалуйста, ну не надо!

Он подходил все ближе.

– Не приближайся!

Голос сорвался на визг, его унес ветер. Жук остановился, вскинув руки:

– Да не так уж все будет плохо, Джем. Ну отсидим. Да переживем как‑нибудь. А потом начнем все сначала. С чистого листа. Джем, я тебя прошу! У нас все получится!

– Не в том дело. Я не могу объяснить. Прости, прости. Я должна.

Я снова балансировала на краю.

– Я ничего не понимаю, Джем. Зачем ты меня бросаешь? Зачем ты это делаешь?

Он снова шагнул в мою сторону. Даже сквозь ветер и дождь я различала запах его пота – он заполнил меня до краев, вернул вспять, к нашей первой встрече под мостом, к той ночи в коровнике.

– Зачем ты меня бросаешь, Джем? Я ничего не понимаю.

Уж это‑то я точно ему должна. Должна все объяснить.

– Мне нужно покончить с числами, Жук. Только я одна их вижу. Они у меня внутри. Мне от них не избавиться.

Я понизила голос и теперь говорила не столько с ним, сколько с самой собой:

– Я должна это сделать. Другого выхода нет.

Он ничего не понял. Полна голова слюнявой романтики.

– Но неужели все должно кончиться вот так, Джем? Мы же теперь можем быть вместе!

Слова эти были почти непреодолимым искушением. Он один во всем мире знал, что мне сказать, что именно я хочу услышать.

Я заплакала.

– Ты ведь тоже этого хочешь, да, Джем? Я знаю, что хочешь. Ты же не станешь говорить, что для тебя все это полная фигня и ничего не значит, правда? Только не говори мне этого…

И он тоже заплакал.

А я вообще не выношу, когда мужчины плачут. Что‑то в этом есть неправильное, верно? Лица у них для этого не приспособлены, они как‑то разом скукоживаются, очень больно на это смотреть.

Он был уже совсем близко, совсем рядом со мной. Протянет длинную руку – и схватит. А я этого не хотела: я должна была довести дело до конца. Совершить самый важный поступок во всей своей жизни.

Три… два… и все же, все же… дотронуться до него еще раз, почувствовать на себе его руки, один‑единственный, самый последний раз – эта мысль удерживала меня на краю.

– Подожди, ну пожалуйста, ну одну минуточку…

– Я должна, Жук. Ты просто ничего не понимаешь.

Капли дождя мешались на лице со слезами, с соплями под носом.

– Да, не понимаю. Вообще не понимаю, чел. У нас такое было. Да и еще будет! У нас с тобой, Джем.

– Нет, так не бывает. Не бывает никаких счастливых концов. Это вранье, Жук. С такими, как мы, этого не бывает.

Он осел на пол, скрючился, вцепился руками в свои курчавые волосы. Рыдал и одновременно говорил не переставая. Я толком не слышала. Вот тут‑то мне и нужно было прыгнуть, пока он не видел, тут‑то и нужно было, но я не могла уйти, пока не расслышу, что он говорит. Не хотела ничего оставлять недоделанным.

– Что? Что ты говоришь, Жук?

Он поднял на меня глаза:

– Я не смогу без тебя жить, чел. У меня ничего не останется. – Он поднялся, протянул мне руку. – Давай лапу, Джем. Помоги мне влезть.

«Уловка, – подумала я. – Хочет меня провести».

Ничего не сказала, ничего не сделала.

– Ты что, даже не хочешь мне помочь? – спросил он. – Потому что я с тобой.

Быстрым, ловким движением он вскочил на стену рядом со мной. Поймал равновесие, сопротивляясь ветру.

– Ух, красота‑то какая! – На физиономии у него снова появилась широкая улыбка, ничего он не мог с собой поделать. – Ты только посмотри, чел! Видно‑то как далеко! Уу‑ух!

Этот его «у‑ух!» унес ветер.

– Ты чокнутый. Я давно поняла, что чокнутый, – сказала я.

Он схватил меня за руку.

– Спокойно, чел, спокойно. Раз уж ты решила, я с тобой. Давай вместе. Я тебя люблю, Джем. Мне больше никого и ничего не надо.

Вы хоть знаете, каково это – услышать такие слова? Услышать от человека, которого любишь без памяти, что он тебя любит тоже? Если не знаете, надеюсь, вам это еще предстоит.

– Мне с тобой просто обалденно, Джем. Эти последние несколько недель были лучшими в моей жизни. Пожалуйста, не надо без меня. Я тебя люблю.

Он к этому готов. И мы можем нырять вместе.

То есть число его все‑таки окажется правильным, а мое – тем же самым.

И тут я вдруг подумала: «Пошли они, эти числа, куда подальше». Многим ли удается отыскать именно того человека, который им нужен? Пересидит он сегодняшний день дома, в безопасности – может, нам и удастся надуть эти чертовы числа. А вдруг Карен была права, и все это только у меня в голове, а на деле числа вообще ничего не значат? Если не обращать на них внимания, в один прекрасный день они возьмут и исчезнут. И у нашей с Жуком истории все‑таки будет счастливый конец.

– Я тебя тоже люблю, Жук. С тобой мне ничего не страшно. Пошли внутрь, я жутко замерзла.

Он улыбнулся, выпустил мою руку, а свою сжал в кулак.

– Живем, – сказал он.

– Да, живем.

Я согнула колени, оперлась ладонями о верхние камни и медленно перелезла обратно. А потом взглянула наверх. Жук танцевал на парапете, легко, непринужденно, наслаждаясь движением – так же как танцевал на железнодорожных шпалах там, у канала, перед нашим первым разговором.

– Слезай, дурачина, шею, блин, сломаешь.

Он резко развернулся ко мне – на физиономии глупая улыбка от уха до уха, вот сейчас спрыгнет. Взгляды наши встретились и долго не размыкались; я видела в его глазах отражение моей нежности, моей любви. Все будет хорошо.

А потом нога его соскользнула с мокрого камня и он потерял равновесие.

Долю секунды он качался на краю, не сводя с меня взгляда, отчаянно взмахивая руками… а потом исчез, упал спиной вперед, с выражением бесконечного удивления на лице.

Как быстро, как нереально. Я даже не крикнула – крикнул кто‑то внизу. А я просто смотрела, как он снова и снова переворачивается в полете, машет руками, отчаянно пытается хоть за что‑нибудь уцепиться.

Он не упал на землю. Полет его завершился на крыше. Завершился сломанным позвоночником. Он лежал, безжизненно раскинув руки, глядя ввысь. Я в последний раз посмотрела ему в глаза. Они всё еще были широко открыты, в них еще читалось удивление, но они больше не смотрели на меня. В них уже никого не было.

И числа не было тоже.

Всю дорогу моросило, но, когда мы заехали на стоянку, дождь перестал. Мы пошли по причалу – ветер баламутил море со всех сторон. Облака неслись по небу, будто кто‑то там перематывал пленку в ускоренном темпе.

Карен все спрашивала меня:

– Ты как там?

– Нормально.

Трудно даже представить, чтобы кому‑то было менее «нормально», но вы понимаете, о чем я. Просто хотелось, чтобы она отстала.

На полдороге Вэл просунула руку мне под локоть. Ей‑то не было нужды задавать мне всякие дурацкие вопросы; она прекрасно понимала, что я испытываю. Вот, она ведь дождалась, пока меня выпишут из больницы. Кремация прошла без меня – ну, понятно, не могли же они столько это откладывать, – но урну с его прахом она хранила, пока не было решено, что я достаточно окрепла и смогу это выдержать.

Вэл навещала меня в больнице. Когда она пришла в первый раз, я не смогла ей ничего сказать – я тогда вообще не говорила. Голова все не могла справиться со случившимся. И в глаза ей я тоже не могла смотреть. Она ведь просила меня его сберечь, доверила мне его жизнь. А я ее предала. Увезла его, зная, что больше он к ней никогда не вернется. Вот только на меня она почему‑то не злилась – черт ее знает почему. Злилась на него:

– Ну и что же он натворил, дурачина? Ишь ты, решил повыпендриваться! Попадись он мне, я бы ему шею свернула… – Руки дрожат на коленях, мнут незажженную сигарету. – Слушай, Джем, тут нет курилки, куда мы могли бы пойти? А то я сдохну…

Она пришла снова, хотя в первый раз я даже не раскрыла рта, а тогдашнюю мою компанию никак нельзя было назвать приятной: молчаливые и крикливые, буйные и депрессивные. И на этот второй раз я все‑таки сумела выговорить одно слово. Целыми днями складывала его в уме, пытаясь вспомнить, с чего начать, как надо двигать ртом, чтобы получился звук. Вэл что‑то говорила, но я ничего не слышала, я изо всех сил сосредоточилась на том, что должна сделать. Она разом смолкла, когда увидела, что я наклонилась вперед, увидела, как я шевелю челюстью, пытаясь заставить несговорчивый рот работать.

– В‑в… В‑в‑в…

– Что ты хочешь сказать, Джем?

Она тоже наклонилась вперед, дыша мне в лицо табачным перегаром.

– В‑в… в‑в‑иновата.

– Лапа, да кто тебя в чем винит? Тут никто не виноват. Вернее, если кто и виноват, так только он, дурачок несмышленый. Ты‑то откуда могла об этом знать? Он ведь вечно всякие фокусы выкидывал.

Я хотела сказать, что я‑то как раз знала. И все случилось именно так, как, по моим мыслям, и должно было случиться: очень быстро, так, что не остановишь, и очень медленно, так, что из каждой минуты неизбежно вытекала следующая. Столько возможностей что‑то изменить, свернуть с выбранной дорожки на другую. Я уже тысячу раз проиграла все в голове. Я должна была его уберечь. Должна была… должна… должна…

– Ты ведь знаешь, я его видела в полицейском участке, – продолжала Вэл. – Сидела с ним, пока его допрашивали. Они меня гнали – до того ведь и меня допросили, – но я настояла. Я же как‑никак за него отвечала. Кроме меня, у него никого не было. Только ты. – Она поковыряла кончик пожелтевшего от никотина ногтя большого пальца указательным. Кожа покраснела, почти растрескалась. – Он мне сказал, что вы пробирались в Вестон. Я прямо опешила, честное слово. Никак не думала, что он помнит. Понимаешь, я его как‑то туда возила, он еще был совсем маленьким. Ну, вроде как на отдых. Хорошо, что он запомнил…

Голос стих, она умолкла, и мы долго сидели, а в углу палаты другой пациент раскачивался в своем кресле – вперед‑назад, вперед‑назад.

– Я вот что подумала, Джем. Как ты маленько оклемаешься, отвезем его туда. В Вестон. Попрощаемся по‑человечески. Но только когда ты оклемаешься. Спешить‑то некуда.

Мне самой не казалось, что я оклемываюсь. Каждый следующий день был похож на предыдущий: унылый, пустой, придавленный неподъемным грузом. И тем не менее через несколько недель все вокруг стали говорить, как стремительно я выздоравливаю. Я уже могла, когда хотела, связать вместе несколько слов, а когда приносили еду, мне удавалось проглотить по несколько ложек. Я все еще просыпалась по ночам от мучительных кошмаров – перепуганная так, что даже не крикнешь и не позовешь на помощь, – и лежала часами, не в состоянии снова закрыть глаза. А днем медсестры всё уговаривали меня порисовать, как‑нибудь выпустить свои чувства на волю. Ну, мне чего – я не возражала против того, чтобы посидеть с фломастером над листом бумаги; сидела и рисовала часами.

Карен тоже приходила ко мне регулярно. В этом ей не откажешь – сколько я ее ни пинала ногами, она всякий раз являлась за новой порцией. И вот в один прекрасный день она сказала:

– Джем, врачи говорят, тебе пора сменить обстановку. Поехали‑ка домой, радость моя. Поехали вместе домой. Я немножко за тобой поухаживаю.

Моя бывшая комната так и осталась свободной.

– Давай я специально сделаю в ней ремонт. Начнем все сначала. Ты какого цвета хочешь стены?

Вот так я и вернулась на Шервуд‑роуд, и стены покрасили в цвет «крем‑карамель», теплый, медовый – именно такого цвета камень в Бате. Я сидела у себя, слушала музыку и смотрела в стену, а потом в один прекрасный день, когда, судя по звукам, Карен повезла близнецов в школу, я начала рисовать. Первый рисунок – прямо над кроватью: ангел, который смотрит на меня, оберегает. Начав, я не остановилась, пока не изрисовала всё – и стены, и потолок крылатыми существами, которые карабкались вверх и падали вниз. У некоторых не было лиц, у других не хватало руки или ноги. У одного оказались до смешного длинные конечности и курчавые негритянские волосы – его я поместила на самый верх, он летел, раскинув руки, по потолку. А в самом низу, у плинтуса, я изобразила безволосое существо, скрючившееся, завернувшееся в собственные крылья.

Когда Карен принесла мне ужин, она в буквальном смысле выронила поднос. Томатный соус от спагетти брызнул на стены.

Я схватила тряпку и принялась его стирать:

– Поаккуратней нельзя? Картину мою испортила, сука!

После этого я снова загремела в больницу, а когда вернулась «домой», стены были окрашены по новой, на сей раз в «голубоватую дымку»: она, видимо, считалась более успокаивающей. И все же некоторые ангелы проступали сквозь краску, и меня это утешало. Я знала, что они рядом, и кошмары стали мне сниться реже.

Прошло, наверное, пять или шесть месяцев, и вот мы стоим на дальнем конце причала в Вестоне.

Некоторое время висело неловкое молчание, потом Вэл проговорила:

– Ну, это…

Отвинтила крышку урны.

– Может, ты, Джем?

– Да я не знаю. А что нужно делать?

– Просто переверни ее. Вытяни руку в сторону моря и переверни.

Глаза изнутри покалывало от слез. Я так долго не позволяла им пролиться, но теперь они резали изнутри, будто крошечные лезвия.

– Не могу. Я не могу. Лучше ты, Вэл.

Она плотно сжала губы, стараясь не давать себе воли, шагнула вперед.

– Погодите‑ка, – сказала она. – Ветер‑то у нас откуда дует? Не приведи господи, если он… ну, если все это полетит прямо на нас.

Карен лизнула палец, подняла вверх.

– Ветер вон оттуда. Давайте в эту сторону, тогда все будет хорошо.

– Ну ладно.

Вэл глубоко вздохнула. Налегла всем телом на ограждение, вытянула руку с урной как можно дальше.

– Прощай, Терри, золотце мое. Прощай, внучек мой любимый.

На последних словах голос ее пресекся, она всхлипнула и быстро перевернула урну. Из нее хлынул сероватый пепел. По большей части он упал в воду и на воду, но шалый порыв ветра подхватил его часть и швырнул в нашу сторону. Пепел полетел нам в лицо, на одежду.

– Мать вашу за ногу, мне в глаз попало! Гляньте‑ка, чего там, Карен.

Вэл, пошатнувшись, отступила назад – в одной руке она держала пустую урну, другой терла левый глаз.

– Давайте, Вэл, посмотрим.

Пока Вэл промаргивалась и сопела, а Карен таращилась ей в лицо и тыкала в глаз платком, я смотрела, как пленка пепла медленно уплывает вдаль. Это все, что от него осталось.

Я опустила глаза на свою куртку, вздувшуюся на животе, провела рукой по ткани. И снова почувствовала внутри то же трепетание. Наверняка я не знала, но что‑то мне подсказывало, что это будет мальчик. Он постоянно вертится, постоянно в движении. Как и его отец.

Когда я проводила по куртке руками, на кончиках пальцев осталась бледная полоска пепла. Я соскребла ее другой рукой и зажала в ладони.

Жук.

Как мы могли это сделать? Вот так взять и выбросить его? Он должен быть рядом, со мной.

– Вернись! – крикнула я в сторону моря. – Вернись, не бросай меня!

Карен и Вэл обернулись и тут же подбежали ко мне.

– Давай‑давай, девочка, – сказала Карен. – Не держи это в себе.

– Ничего вы не понимаете, мы поторопились. Я еще не готова с ним проститься.

Вэл обняла меня за талию:

– А ты никогда не будешь готова. Не бывает для таких вещей подходящего времени.

К этому моменту я уже плакала в открытую, да и они тоже. Все мы обнялись – грустный треугольник, куртки трепещут на ветру. Я положила свою ладонь Вэл на поясницу, но кулака не разжала. Пока хоть одна частица Жука остается в моей ладони, мы еще живем.

Живем.

Пять лет спустя

Я больше не болтаюсь по задворкам, где тусуются неприкаянные подростки. Выросла из этого – можно и так сказать. Теперь место мне на детских площадках, на пляже, у городского центра досуга, еще случается ждать возле школы. Все это – часть нормального порядка вещей, верно? Подростки вроде меня вырастают в родителей вроде меня. А наши дети тоже станут подростками, а после и у них пойдут дети. И так до бесконечности.